Олег МАЛЕВИЧ

ПОСТСКРИПТУМ .

   
 

Я бы мог стать немцем или ненцем.
Я везде найду родную землю.
Каждому открою настежь сердце
и любую истину приемлю.

Не претят мне странные обряды
в Конго и в японской префектуре.
И увидев пса с просящим взглядом,
знаю: то мой брат в собачьей шкуре.

Наши сестры – липы и березы,
райские покинувшие кущи,
насыщают кислородом воздух
и напутствуют на сон грядущий.

Оттого-то наяву и в сказке –
одинаково на целом свете –
видимо, по божеской подсказке
нас к природе приближают дети .
 
 
От песков Сестрорецка до песков Комарова

Я иду на свидание с морем и солнцем.
Надо мною качается лес корабельный.
А в ушах все звенят, все звенят колокольцы,
что звенели когда-то над моей колыбелью.

Надо мною скрипят вековечные сосны.
Ветер хочет меня навсегда убаюкать.
В растревоженной памяти зимы и весны,
как в лесу, начинают блуждать и аукать.

Окольцована Балтика кромкой янтарной
и стволами сосны золотисто-багряной.
А забытая боль, уже став легендарной,
все нудит, все свербит не залеченной раной.

Бредит мачтовый лес древней бронзовой грезой,
паутина и воздух пронизаны солнцем.
Почему бы не стать мне сосной иль березой?
Годовые неслышно не наращивать кольца?

И не видеть во сне корабельные реи
с распростертыми белыми парусами?
Даже ветлы так быстро, как мы, не стареют,
хоть родились под теми же небесами.

Я под мачтой мечты обогнул четверть мира,
но опять возвращаюсь к пьянящей отраве,
темно-синяя Балтика, капля сапфира,
в драгоценной гранитно-песчаной оправе.

Восходящее солнце кроваво багрово.
А над сизой волной ветер бедствий и странствий –
от песков Сестрорецка до песков Комарова.
Уместилась вся жизнь в этом тесном пространстве.

***

Подобно облакам редеет хмель.
Вот товарняк прошел, вот электричка …
Мне снова не дает уснуть капель
и голосов умолкших перекличка.

Бьют капли молоточком по окну
и медленными струйками стекают.
Мне предстоит, пока я не усну,
опять всю ночь промаяться стихами.

Промаяться немыслимой тоской,
сознанием, что жизнь промчалась мимо,
что встречу лишь за гробовой доской
всех тех, кто здесь присутствует так зримо.

Всех тех, кто напросился на ночлег
бесцеремонно – по привычке русской.
Входную дверь царапнул лапой Гек.
И в комнату въезжает Лева Друскин –

король и лев стихии стиховой.
Когда б судьба его ударом в спину
не сбила с ног, он был бы мужичиной
с бетховенской большою головой.

Он оглушал бы мир картавым гласом,
был светским львом, был ловеласом,
скакал бы на коне, - ведь и сейчас
его узде покорствует Пегас.

И в комнате моей гремит посуда.
Друзья шумят «за чашей круговой».
Их нет уже, но я покуда
все не пойму, кто мертвый, кто живой.

Под утро разойдутся, разозлив
соседей и бунтующий залив.

Все море в бурунах, как смятая постель.
Балтийский горизонт сдвигает брови хмуро.
Китайской пагодой в лесу темнеет ель,
на дюне три сосны – японская гравюра…

Мы не забыли. Мы забыты.
Коляску с Галей катит Грита…
Левин пандус, Галин пандус.
Левин парус, Галин парус…

***

«Двадцать первое. Ночь. Понедельник.»
Не на кладбище, а в раю,
по расстрельному делу подельник,
у тюремной решетки стою.

Ныне памятник твой без решетки.
И обитель раздумий и снов
придавил Лев Абрамович Плоткин
многопудьем партийных томов.

Ты не любишь евреев, Россия,
словно был славянином Христос.
Разве Ешуа и Мария
не решили еврейский вопрос?

И в любом есть народе Иуда,
как и в каждом народе – святой,
что свершает нетленное чудо
и проходит, как Бог, над водой.

Иудеи и христиане
будут вместе в раю и в аду.
Только каменные изваянья
подотчетны мирскому суду.

Не вернулся прекрасный Иосиф
Умирать на Васильевский остров,
В нашу русскую Тьмутаракань,
где осталась еврейская рвань.

***

Любую дорогу – я знаю - осилит идущий.
И вот я иду по асфальтовой мостовой.
По правому борту всплывает из тьмы «Стерегущий»,
и сумрачный парк его осыпает листвой.

Какого-то фильма полузабытые кадры,
какой-то давно позабытый мотив
приходят на память… Ночная эскадра
потушенных звезд разрезает Цусимский пролив…

Вздымают мосты в мольбе возведенные руки.
И Ангел вознес позолоченный временем крест.
Державный орел, кем-то взятый опять на поруки,
спешит взгромоздиться на опустевший насест.

Стальная громада, стальная махина Россия
неповоротлива, часто садится на мель.
Слепа и коварна неведомая стихия.
В прицел не поймаешь неуловимую цель.

Над вздыбленной Балтикой ветры осенние стонут.
Звенят топоры, прорубая в Европу окно…
И мы не сдаемся, мы только открыли кингстоны,
проржавленным днищем ложимся на самое дно.

В Казанском соборе по нам отслужили молебен.
В заоблачных высях мы бросили якоря.
И мечется город, и ночью октябрьскою бредит,
и бредит расстрелом девятого января.

***

В шумную пену
бушприт
врыт.

Николай Асеев
Желтеет купол Спаса на крови.
Похожий на чернильницу Исакий
сияет золоченой головой.
Мечеть парит, как призрак голубой.
До смерти очертания твои,
мой город камня, страха и любви,
мой Петроград, запоминает всякий.

Под колпаком небес застыл музей,
паноптикум каналов и соборов,
вместилище манежей и дворцов,
гремящих под копытами торцов.
Ты мне напоминаешь Колизей,
ты третий Рим во всей красе своей,
и дорог мне твой абрис и твой норов.

Ты рассекаешь волны, как бушприт,
стремя свой бег под парусом заката,
твои огни над рострами горят,
поишь ты львов, скрещаешь якоря,
твой острый киль в гранит и в землю врыт,
в твоих снастях История звенит,
и ты летишь подобием фрегата.

Дворец и крепость смотрят на Неву,
дробятся в отражении зеркальном.
Сны прошлого вершатся наяву
и обагряют кровью синеву.
Повешенные из могил встают.
Над крепостью в свой час куранты бьют,
и в звоне отзываются кандальном.

В гробах цари убитые лежат.
Одеты в мрамор бренные останки.
Сверкает золото, сверкает медь.
И вновь звучит : «Патронов не жалеть!»
И вновь полки выходят на парад.
И вновь не возвращаются назад.
И вновь доносятся с «Авроры» склянки.

И Ангел над Невой свой крест несет
и выступает в роли понятого.
При свете факелов и фонарей
опять идет охота на царей.
По-прежнему безмолвствует народ.
С тернового венца кровавый пот
блестит на лбу кровавого святого.

***

Застынет ночь, как черный сталактит.
Печаль придет строга и непреклонна.
Зеленою ракетой пролетит
Падучая звезда по небосклону.

Мосты с разбега бросятся в Неву,
и улицы уйдут в туман залива.
Я медного коня схвачу за гриву,
вскачу в седло и в бездну поплыву.

Храпит, грызет уздечку буйный конь,
как волны – зол, как волны – непокорен.
В моей руке - неведомый огонь,
мой дымный факел освещает море.

В такую фосфорическую ночь
твой посвист, вечность, слышат и глухие.
Моей руки властительную мощь
еще не раз почувствует стихия.

Стучат копыта звездного коня,
из-под копыт – и цокот, и свеченье.
Нет способа иного у меня,
чтоб обуздать стихию разрушенья.

Храпит скакун мой, удила грызущий,
вонзаю шпоры я в его бока,
и он несет меня в простор грядущий,
и длань моя простерта сквозь века.

Над гимнами и гневом возмущенных,
над морем, чья бунтует чернота,
над вечностью - два якоря скрещенных,
два знамени, два огненных креста.

1998
 
Блокада

Война застала меня
в пионерском лагере
в Сиверской.
Там я увидел корову,
убитую бреющего полета.
Мы жили слухами…
Будто бы группа немецких парашютистов
переправилась на лодках через Оредежь…
Начальник лагеря (с единственным наганом)
вместе со старшими ребятами
вроде бы пустился их преследовать,
но (скажем от себя – слава Богу!)
никого не нашел…
В Ботаническом саду,
где работала мама,
голые, беззащитные пальмы
свидетельствовали о немецком налете.
Они стояли среди битого стекла
и искарёженных железных конструкций
и ждали смерти – первого снега…
А потом я впервые увидел
немецкие самолеты
в небе Ленинграда…
Мне уже было тринадцать,
и я в то лето тоже впервые
самостоятельно разъезжал по городу.
На Невском я зашел в кинохронику.
Показывали, как наши зенитчики
отражают немецкую воздушную атаку…
Но выстрелы стали звучать слишком близко,
завыла сирена, свет погас,
зрители высыпали во двор…
Над нами
в правильных боевых порядках
летели самолеты…
Их было шесть или семь десятков…
А откуда-то с запада
на нас надвигалась
большая коричневая туча…
Кто-то крикнул: «Газы!..»
Но мы не бросились в бомбоубежище,
а, как завороженные,
продолжали смотреть на разрастающуюся тучу…
Позднее я узнал,
что это горели Бадаевские склады…

***

Память, память, не просись на отдых,
а гори, как вечная свеча...
Ноет сердце... Слишком много отдал
этим феерическим ночам...

Памятная ночь над Ленинградом –
первый массовый ночной налет...
Вспышки ослепительных разрядов...
Прямо к горлу подступивший лед.

Звездопад ракет, глаза слепящих,
прорезающих ночной простор,
огненные контуры горящих
дымным факелом американских гор...

Режущий свет автогенной сварки...
Жуткий свист над самой головой...
И звериный вой над зоопарком,
и сирен протяжный волчий вой...

И от пересверка фейерверка,
от прожекторов светло как днем...
Мы проходим первую проверку
Этим очистительным огнем.

***

Я помню первый день войны
и помню день войны последний.
Но самой страшной тишины
не зачерпнул дырявый бредень.

Она за стенкою жила
в квартире нашей, в Ленинграде.
Где эти детские тела?
Ах, не пытайте Бога ради.

Когда по комнате брожу
и слышу внучки лепет милый,
я в тот голодный год вхожу,
перешагнув через могилы.

***

Она пришла с мороза.

Александр Блок
Когда-то ты пришла к отцу с мороза,
полная ожидания неизвестного,
с нервным звенящим смехом…
с голосом, который так хотел петь…
А к нам ты приходила из блокадной ночи
После изнурительной вахты,
и я не помню, были у тебя
валенки и ватник,
или ты всю ночь мерзла
в пальтишке и фетровых ботах…
А мы с бабушкой еще до твоего прихода
вылезали из-под одеял,
где оба всю ночь думали о пайке хлеба,
лежавшей в шкафу,
и порой, не выдержав, подкрадывались
и отщипывали крошку…
Я должен был заранее затопить буржуйку…
Ты приходила с мороза,
уставшая, изможденная,
но с тобою в могильный склеп квартиры
врывалась жизнь…
Ночь уползала за порог,
сгибая щупальцы, как осьминог.

***

А до смерти – четыре шага.

Алексей Сурков
Когда я впервые почувствовал,
что смерть в двух шагах?
Когда на соседний дом упала бомба,
вылетели все стекла,
и я почему-то упал на пол
и пополз на четвереньках к окну?
Или когда я попал в квадрат обстрела
у Сытного рынка,
и потом шел мимо него,
видя и не видя кровавое месиво?
Или когда снаряд
разорвался в почтовом отделении
на Сенной площади, -
там, на втором этаже,
откуда я только что вышел?
Или когда мамина мачеха Анна Семеновна
в ответ на раздраженное замечание
вышла в чем была из дому
и больше не вернулась?

***

В январе 1942 года на Дивенской улице в Ленинграде с утра лежал труп молодой женщины. Она была похожа на восковую фигуру. Или на сломанную куклу. Какие были у нее волосы? Кажется, рыжие. Точно не помню. Но эти волосы ярко выделялись на снегу и делали ее почти живой. Было непонятно, как она оказалась здесь. Выбросилась из окна? Упала с неба? Может быть, именно тогда я, мальчик, выползший из пещерного блокадного быта за глотком воздуха и кастрюлей воды, впервые осознал, что такое женская красота.

Мне снится девочка босая
на окровавленном снегу.

Михаил Дудин
Я видел женщину нагую.
Ее забыть я не могу.
Я видел женщину нагую.
Она лежала на снегу.

Она лежала неживая
(я видел жилки синих вен)
как будто кукла восковая,
как выброшенный манекен.

Когда б она была живою,
она б красавицей слыла,
но с желтизною восковою
так зримо мертвою была.

Ее лица не тронул голод.
Ну а меня бросало в пот,
хотя штыком и не был вспорот
упругий девичий живот.

***

У меня на сердце, как на море,
ходят рыбы длинных слез.

Алик Ривин
В обертке неба синего
подобьем рафинада
белеет крыша Зимнего…
Мне сердце жжет блокада.

Большое напряжение
берет меня за жабры.
В моем воображении
пылают дирижабли.

В моем воображении
воздушные колбасы
застыли без движения,
висят и точат лясы.

Они плывут, как рыбины,
и машут плавниками.
Над взморьем краны вздыблены.
И солнце плавит камень.

И день и ночь и мать и дочь
везут на санках трупы.
И солнце, черное как ночь,
во мраке скалит зубы.

Над площадью дворцовою
летят по небу трупы.
Под мостовой торцовою
рыдают громко трубы.

Оркестр из плавников и жабр –
валторны, контрабасы –
играют дикий данс макабр
то тенором, то басом.
В обертке неба синего
лежит кусочек хлеба.
Мне б хоть кусочек зимнего
сверкающего неба!

Играют контрабасы,
старухи точат лясы.
Надули трубы губы,
Собаки скалят зубы.

Хочу есть много мяса,
хочу есть много хлеба.
Воздушные колбасы,
я был там или не был?

В обертке неба синего
подобьем рафинада
белеет крыша Зимнего…
В моем мозгу блокада.

***

Мы разучились нищим подавать.

Николай Тихонов
Последние блокадные мальчишки –
о сколько раз мы рвали то кольцо! –
опять не подаем слепым и нищим,
опять глядим в безносое лицо.

Опять, опять снаряды рвутся рядом, -
а бьют прямой наводкой по Чечне!
Нет, нам не вырваться из Ленинграда.
Сжимается твое кольцо, блокада!
Рубеж тысячелетий весь в огне.

1998 - 2000
 
За хребтом Кавказа

Быть может, за хребтом Кавказа
укроюсь от твоих пашей,
от их всевидящего глаза,
от их всеслышащих ушей.

Михаил Лермонтов
Солнце (шапка на багдадском воре!)
сушит ворох краденых рубах.
Волны, как верблюды, на горбах
по барханам лет уносят горе.

Облачный Нагорный Карабах
возникает в голубом просторе,
словно небо целовало море,
и застыла пена на губах.

***

Правду о Нагорном Карабахе
мы узнали только в Цахкадзоре.
Арарат, как голова на плахе,
скорбно тлел в любом армянском взоре.

Что-то нарастало эхом гулким,
и в подспудной памяти возникла
комната в Армянском переулке,
где терзал мне сердце дядя Ника.

Отличался он сложеньем хлипким,
обожал вино и шуры-муры.
Но залетной птицей пела скрипка
Армянина с пышной шевелюрой.

И ему порой почти что басом
подпевала тучная еврейка.
Скрипка из квартета Комитаса
пела, как литовская жалейка.

Можно было бы писать романы,
стоит только память растревожить…
В пограничном городке Ошмяны
жил кода-то старенький сапожник.

Столько же детей у патриарха,
сколько царств и княжеств у монарха.
Внуков, словно искры от кресала,
по России ветром разбросало.

И одна из внучек для прогулок
выбрала Армянский переулок.
В переулке том за винной тарой
я был частым гостем тетки старой.

***

Склон горы, весь в талых снежных пятнах,
был похож на шкуру леопарда.
Эпизод почти невероятный
рассказал нам инок из Гегарда…

В этот край, библейский и сегодня,
не припомню я, какой апостол
прямо от распятия Господня
нес копье несчитанные версты.

Старческая память служит плохо.
На нее положишься – обманет.
не скажу, кто правил в ту эпоху
этим краем: римляне, парфяне?

Если не поможет рифма-сводня,
обману поди единоверцев:
то копье проткнуло грудь Господню,
но в ребро вонзилось или в сердце?

И в жестокий век, когда невежды
из живых христиан тянули жилы,
в честь копья – знамения надежды –
горнюю обитель заложили.

Всем известно: капля точит камень.
И сверлили глыбу сверху – с целью,
Храм святой воздвигнуть не руками,
а самой божественной капелью.

Каждый звук в нем чуть не вечность длится.
С благостными ликами монахи.
Приходил сюда сам царь молиться
и лежал перед копьем во прахе.

Верящий, в надежде разуверься,
коль беда негаданно нагрянет.
Воинской добычею для персов
были и евреи, и армяне.

К нам когда-то был Господь добрее,
чудеса свершал во время оно.
Вместе и армяне, и евреи
здесь спаслись от страшного полона.

Турки снова овладели Карсом.
Есть теперь Иран, а не Парсида.
Следует трагедия за фарсом –
убедились жертвы геноцида.

Вы похожи, древние народы,
вечно жить привыкшие в изгнанье.
Сблизили вас общие невзгоды,
породнили горе и страданье.

Вы кормились жалкими грошами,
а враги зовут вас торгашами.
Говорить по-русски без запинки
научили сходные горбинки.

А за Иорданом, и за Карсом
назревают сходные угрозы…
Склон горы белеет снежным барсом.
Стороной его обходят грозы.

***

Отчего-то сердце бьется чаще,
если ночь и боль сжигает пламя.
Ереван лежал под нами чашей,

чашей с поминальными огнями.

Утонула в беспросветном мраке,
растворилась крепость Эребуни.
Лаяли бездомные собаки,
предвещая праздник новолунья.

И ползли в ночи на гору плача,
словно встал весь город на колени,
огоньки, пунктиром обозначив
сгусток горя, сгусток горя – Егерн.

Как цветок, огонь меж двух ладоней
опаляет каменные пальцы,
призрачный огонь, огонь агоний,
огнь, пылающий в груди страдальцев.

К небу, к звездам огненная трасса
этой скорби вечной нас уводит.
И звучит в хорале Комитаса
вечная молитва о свободе.

***

Глыбы лет ушедших превратили
нашу юность в голубой мираж.
Где ты, Гоша Иорданишвили?
Где Вы, где Вы, Лиза Делибаш?

Сквозь вуаль из голубого газа
постепенно различаю вас.
Юность скрылась за хребтом Кавказа
и ко мне приблизила Кавказ.

За окном спит бывшая столица.
Дождевые капли на стекле.
Оживают молодые лица.
А Россия, как всегда, во мгле.

Кто бы ни был там, в Кремле на троне,
над Россией раздается стон,
и она опять, как вор в законе,
нарушает право и закон.

Отчего-то, Лермонтов, не спится.
Отчего-то не смыкаю глаз.
Мне сегодня снова будет сниться
твой хребет заснеженный, Кавказ.

Почему-то на сынов Корана
не нисходит Божья благодать…
В знойный день, в долине Дагестана
мой праправнук будет умирать.
1998

 
Перед последним порогом

В Песочном

Михаилу Иосифовичу Школьнику
I

Я незлоблив и независтлив.
Но плач осенних окарин
в груди, как ком опавших листьев,
смешавших охру и кармин

Мне путь известный уготован.
Все зыбким кажется порой.
Лишь ствол березы забинтован
надежно белою корой.

Как память, меркнут небеса.
Круженье, кружево, мерцанье.
И опрокинуты леса
в немую заводь созерцанья.

II

На берегу снежок,
а пруд подернут салом.
Учись, дружок,
довольствоваться малым.

Была б вода
да тонкий ломтик хлеба.
На дне пруда
стань отраженьем неба.

III

Кровавая осенняя заря
прорезалась в редеющем тумане.
Мой скорбный профиль – профиль октября –
на золоте опавшем отчеканен.

Щемящей болью полон листопад.
И в тишине священного собора,
как птенчик, бьется сердце - невпопад
с железными шагами Командора.

А Командор проходит по земле.
Сжимает горло мне его десница…
И застывает день в дремотной мгле…
И листья падают… И каменеют лица…

1996, октябрь - 1997, октябрь

***

Памяти Михаила Ростика
Архангел Михаил, не воздымай трубу.
Не воин покидает поле брани…
Красив, как ангел, ты лежал в гробу.
Нет, не в гробу, а в Божьей длани.

Трудом не нажил медного гроша.
Во имя славы не кривил судьбою.
Последний тает снег… Твоя душа
весенней ласточкой витает над тобою.

Дай посох страннику, небесный херувим,
незрячих за собой он поведет отныне…
Далек, далек наш путь в Ершалаим.
Мы все еще в египетской пустыне.

Не русский, не еврей, но Человек,
назвавший тварей и зверей родными.
Да славится и присно, и вовек
твое бессмертие, твое, о смертный, имя.

1997, март

***

Как мышь, грызу последний ломтик сыра.
С веками стану чуточку добрей.
Но в необъятной раковине мира
все громче стук сердец, все громче шум морей.

Моей душе, увы, не быть нетленной.
Меня, как всех, положат на погост.
Кому доступна музыка Вселенной,
спокойно гаснет меж миров и звезд.

1997, март

***

Мне и впрямь есть дело до Гекубы!
Подо мною землю роет крот.
Вырваны уже почти все зубы,
Но забот, как прежде, полон рот.

До чего, Россия, ты убога.
Ты была такой и будешь впредь.
Но зато за пазухой у Бога
беспечально можно умереть.

1997, март

***

Ты существуешь: автор должен быть,
Коль все мы зрим его произведенье.

Милан Руфус
Как обжигает душу жалость
к тому, кто старчески убог.
Но я не жалуюсь на старость.
Со мною стал общаться Бог.

Лишен я веры. Той, с которой,
взыскуя горниих долин,
хасид склоняется над Торой
и надевает тефилин.

Скрижали Ветхого завета
меня не повергают в прах.
На сказки налагаю,
веду себя как вертопрах.

Неверье в таинство и в чудо
вселил в меня какой-то бес.
Я лишь подобие сосуда
для влаги, посланной с небес.

Мой личный бог живет в стихии
неизреченного стиха.
Не носит он епитрахили
и не преследует греха.

Рассыпав звезды в Зодиаке,
носитель множества имен
избранникам являет знаки
на шелке призрачных знамен.

Ты, Боже, Общий Знаменатель
сменяющихся вечно вех.
И Троица Твоя, Создатель:
Любовь. Природа. Человек.

2000

***

Какую вышину и тишину
Дарует первозданная чащоба!
Такая тишина ждет нас под крышкой гроба,
когда перешагнем последнюю весну.

Беспамятство вновь одолеет память,
как ты в игре со Смертью не плутуй.
Но верю я, что мы узреем пламя
в незримой роще замогильных туй.

Все время погребет и все разрушит.
Стихов на плитах не пиши, поэт.
Никто нас не спасет. Но наши души
согреет Вечный Свет.

2000

 
Три стихотворения

I

Я встал очень рано.
На сердце – открытая рана.
Но прежде, чем опочить,
ту рану
с упорством барана
я буду зарядкой лечить.

II

Хотя я не убийца и не вор
и на закон взираю без боязни,
но вынесен мне смертный приговор,
и неизвестна только дата казни.

Не ведаю, когда и где казнят.
Казна пуста... Зато широкий выбор:
зима и лето, осень и весна,
Санкт-Петербург, Москва, Казань и Выборг.

Меня не ждет секира палача,
силком меня не повлекут на плаху.
Вот разве что на моего врача
наденут кумачовую рубаху.

Несущийся по океану смерч,
я жду тебя с минуты на минуту.
Быть может, самому мне выбрать смерть?
Да только где теперь найдешь цикуту.

III

Весь скарб,
что был
трудами нажит,
мгновенно вылетит
в трубу.
И про меня, наверно, скажут:
«Прекрасно выглядел
в гробу».

2003

 
Зеркала

К узревшим бездну зеркалам
пришла смертельная усталость.
И вот сопровождает старость
печаль со смехом пополам.

А вызывают этот смех
преображенные обличья.
У лика мания величья.
Как, Боже, призрачен успех!

А истина? Она проста:
объять все зримое любовью,
припасть главою к изголовью
нерукотворного креста.

4.4.2004

***

Нам некому читать любимые стихи
и тайны поверять горящих писем.
Подобием серебряной трухи
посыпав голову, о вечности помыслим.

Холодный блеск у истины нагой,
порой крылатой, а порой бескрылой.
Теперь обходимся одной ногой,
занесена другая над могилой.

Когда б луна светила, волчий вой
помог бы наши чувства обозначить.
Рискни, сатир, седою головой,
ведь, снявши голову, по волосам не плачут.

20.3.2008

***

Прислушиваясь к пенью звездных сфер,
в кромешной тьме звучащему веками,
мы нехотя с планет берем пример,
и восходя и нисходя кругами.

За равнодушие к слезам чужих обид
к пожизненным нас осуждают срокам.
Пытаемся порой сойти с орбит
и в безнадежный спор вступаем с роком

Вращаемся средь туч и облаков,
устремлены, хотя и бестолковы,
и тщимся жизнь прожить без дураков,
но к небесам прибиты как подковы.

У нас глаза вылазят из орбит,
когда в груди остроугольный камень.
Мы под язык кладем нитросорбит
и после драки машем кулакми.

20.2.2008

***

Увы, я не могу тебя забыть.
Situation достаточно избита.
И вновь проблема: быть или не быть?
Ведь бытие рождается из быта.

Жизнь прожита. И, право, это малость:
хранить мечту или убить её.
Все сделано, безделица осталась:
бестрепетно шагнуть в небытиё.

1.3.2008



Hosted by uCoz